Берлинская флейта [Рассказы; повести] - Анатолий Гаврилов

Трава, шмель в траве, тропинка, забор воинской части, дыра — сюда вечерами к голодным солдатам приходят голодные девки.

Опавшая рябина хрустит под ногами, ее в этом году много, что по приметам — к суровой зиме, но бабьего лета не было, что по приметам — к теплой зиме.

Сторонники губернатора отмечают заметное улучшение экономического положения области и повышение уровня жизни людей.

Противники губернатора отмечают заметное ухудшение экономического положения области и понижение уровня жизни людей.

Театральный сезон открыт, скульптор вернулся из Германии, от поэта ушла жена.

Требуются сторожа, сторожа-дворники, сторожа-дворники-истопники, а также визажист-стилист.

В этом дворе мужики всегда играют в домино и в шахматы, а этот дом отличается чистотой и наличием цветов на подоконниках подъездов.

Солнце уже садится.

Скоро сядет.

Уже село.

Ну а в случае полной неудачи будем легче смотреть на дело, попробуем сдержать себя, а там и снова за дело, не так ли, Жора?

Отвернулся, молчит.

Зимний пейзаж

Мчатся куда-то машины по черной дороге среди белых снегов.

Деревня у автострады. Рядом с церковью и кладбищем — ресторан. К ресторану подкатывает лимузин. Веселая компания вываливается из него и скрывается в ресторане. Стая ворон снимается с дерева и кружит в зимнем небе.

Река замерзла. За нею — белые поля и темные леса. Двор. Тощий пес на цепи уныло смотрит на входную дверь.

В комнате сумрачно и холодно. Окно заклеено куском парниковой пленки.

Виктор бродит по комнате. Он в телогрейке, в валенках, в шапке.

Бродит, бормочет:

— Зима. Наступила зима. Вот и зима пришла. Дело было зимой. Некто В. жил в столице, а потом уехал в деревню. Вот и живет он здесь. И было у него когда-то много друзей, а теперь никого не осталось. Никто к нему не приезжает. Никто не пишет. Он завел кур, но они сдохли. Он завел кошек, но все они тоже сдохли. Он завел собаку, но и она, кажется, тоже скоро сдохнет. Жил он впроголодь, но все вокруг почему-то считали его богатым человеком. Они ему предлагали купить у них чайные сервизы, меховые изделия, навоз, трактора, цемент, песок, известь. Они считали, что он специально рядится в лохмотья, маскируется. И вот однажды ночью они решили ограбить его. Они пришли, придушили его и стали обшаривать дом, но ничего не нашли…

Виктор закуривает и останавливается у портрета Хемингуэя.

— Привет, старик, — говорит он. — Приятно пить медленно, смаковать вино в одиночестве. Официант посоветовал мне бискайский ликер под названием иссара. Он принес бутылку с ликером и наполнил рюмку. Он сказал, что иссару делают из пиренейских цветов. А дальше, старик, я забыл. Я тоже когда-то умел красиво писать, а теперь не пишу. Жил когда-то в столице, а теперь здесь вот живу. Называется это Ворша. Чужой я здесь, посторонний. Они меня почему-то богатым считают, предлагают купить у них чайные сервизы, меховые изделия, навоз, комбикорм, трактора. Жесть, толь, известь. Они считают, что я специально ряжусь в лохмотья, маскируюсь. Чужой я здесь, посторонний. Но и в столице я уже чужой, посторонний. Все куда-то разбрелись, разбежались. Никому я не нужен, никто не напишет, не приедет. Но пройдет зима. И наступит весна, а что с нею делать — не знаю. А потом наступит лето, а потом — осень, а я буду продолжать жить. А зачем — не знаю.

Воет за дверью голодный пес.

Виктор с мешком бредет по улице, подбирая все, что может гореть.

Из ресторана появляется веселая компания, усаживается в лимузин, исчезает.

Стая ворон снимается с дерева и кружит в зимнем небе.

Мчатся куда-то машины по черной дороге среди белых снегов.

Сумерки.

Иногда, встречаясь

Он был в легкой курточке, в джинсах, в клетчатом кепи. На левом опущенном плече висела пустая черная сумка, правое, сухое, было приподнято и похоже на бровь, когда неожиданно получишь в глаз.

— Будете ли вы еще бывать здесь? — спросил он, предлагая папиросу с самодельным угольно-ватным фильтром.

— Наверное, нет, — ответил я.

— Да… мне тоже здесь… не совсем все нравится, даже далеко не все здесь устраивает, но и не бывать здесь пока не считаю возможным.

Шли по центральной улице.

Сумерки пасмурного весеннего дня, сырость, грязь, кривые фасады осевших домов, мрачные проемы внутренних дворов, хмурые лица прохожих, унылая обстановка прошедшего собрания, с которого мы возвращались, — все это создавало ощущение какого-то сырого, затхлого погреба, крышка которого вдруг захлопнулась и придавлена сверху чем-то тяжелым.

— А вы знаете, что такое лошадь? — вдруг спросил он.

Я что-то ответил, но он продолжал:

— Я помню, хорошо и отчетливо помню гнедую и добродушную лошадь. А вы, судя по вашему ответу, помните нечто другое. Конечно, у каждого своя лошадь. Вы вот говорите, что ваша лошадь преследовала вас… что вы вынуждены были спасаться от нее бегством… Разве бывают такие лошади?

— Не знаю. Может, мне показалось. В детстве дело было, когда многое казалось.

— Детство мое сложилось самым счастливейшим образом. Вырос я в атмосфере любви и уважения к непреложным законам нравственности. В наше время говорить об этом не принято, как будто ничего такого не было и не могло быть, только грязь, сплошная грязь и мерзость, и тон сейчас задают те, кто… даже не знаю, как их назвать… бесы, наверное, крупные и мелкие. Вой и скрежет зубовный. Прямо эпидемия какая-то, соревновательность в меткости плевков… да бог с ними…

Он замолчал, еще более сгорбился, сник, уже стемнело, и окна зажглись, и под фонарями что-то летело: то ли дождь, то ли снег.

— Вот там, — он махнул рукой в сторону католического храма, — мы когда-то жили, там я родился и вырос, там прошли лучшие годы моей жизни. Отец мой лесничим был, мать — медсестрой. Он часто брал меня с собой в лес.

Иногда всей семьей отправлялись в лес, на телеге, помню и лошадь, и телегу, и возницу, и как он поправлял сено в телеге с любовью, именно с любовью, чтобы всем нам было удобно сидеть, и мы с сестрой забирались в это сено с ногами, и трогались в путь, и постукивало подвешенное к телеге ведро, и мы ехали по городу, а потом по правую сторону яркой зеленой волной накатывалась рощица совсем юных дубков, а слева полынно серебрились овраги, и васильки вдоль дороги кланялись нам, и зелеными холмами вставали в отдалении леса, и вокруг разливалась рожь, и темный ветер гнал мягкие волны ржаного моря, и грохотали бревна мостка под колесами над прозрачной водой, и лошадка взбиралась в пологую горку, и проступали очертания таинственного оранжево-синего камня, на котором, казалось мне, была написана и моя судьба… Впрочем, зачем я все это рассказываю вам? Ведь вам, я так понимаю, наплевать на такого рода лирику. Впрочем, извините…

Он грустно посмотрел на меня.

Мне захотелось с ним выпить, и я предложил ему зайти в ближайший ресторан, но он отказался.

— Я угощаю, — сказал я.

Он усмехнулся и покачал головой.

Отклонил он и приглашение зайти ко мне.

— Потом как-нибудь, в другой раз, — ответил он. — Лучше, если не возражаете, еще немного прогуляемся.

И мы еще долго гуляли по грязному городу.

Он был в бежевой штормовке и в кепочке защитного цвета.

Он стоял близко к краю тротуара, и пронесшийся автомобиль едва не зацепил его крылом; он пошатнулся и пробормотал что-то о нуворишах.

Автобусы из-за разрытой дороги не ходили, и мы отправились пешком.

За плотиной поднялись к ржаному полю и по тропинке среди зеленой ржи вышли в деревню.

В магазине продавались спички, мыло, маргарин и войлочные ботинки.

Церковь и памятник Ленину заросли лопухами. Мужик на мотоблоке с тележкой вез свежескошенную траву. На зеленой воде пруда в обрамлении высоких деревьев и густой травы картинно застыли белые утки. Кто-то с утра пытался играть на баяне.

Дальше пошли коттеджи, и он сказал, что все это — гнезда наших славных новых слуг народа.

Холмистый пейзаж был живописен, и я сказал, что неплохо бы здесь пожить в уединении, в тишине.

— Ты опоздал, — усмехнулся он. — Этот пейзаж уже куплен. Мы обмануты, ограблены и выброшены на свалку самым циничным образом. Впрочем, тебя это, кажется, не касается.

— Почему? — удивился я.

— Ну как же! Ты ведь недавно в Италию ездил! Они и тебе, так сказать, кость швырнули со своего барского стола, и теперь ты обязан честно и благородно отрабатывать эту подачку.

— И поэтому я бреду с тобой по этой дороге.

— Я не знаю, зачем ты бредешь со мной по этой дороге! — воскликнул он, и голос его задрожал, и мне показалось, что он вот-вот заплачет.

Вышли к полю, которое резким наклоном было похоже на палубу терпящего бедствие судна.